|
ЗАВОТДЕЛОМ писем — щупленький невысокого роста человечек с хриплым голосом и постоянным кашлем — держит в зубах длинный мундштук, в котором догорает папироса, сидит за столом и пересматривает письма, которые до сих пор еще поступают в адрес молодежной, правда, теперь уже независимой газеты.
Мой стол напротив. Передо мной, как упрек, исчерканные листы недописанной статьи на морально-этическую тему. Трещит голова, горько в роте. Сколько раз зарекался перестать пить и никак не могу взять себя в руки.
— Ты почему такой трагический? — хрипит Василий Мефодиевич и многозначительно прищуривает выцвелые глаза.
— От счастливого настоящего.
— Опять перебрал вчера?
— Как всегда по выходным.
— Зачем пьешь?
— Если не выпью то, по-видимому, с ума сойду! В будни робота отвлекает немного, а в воскресенье, хоть по стенам карабкайся!
— Жениться тебе нужно.
— Поможет?
— Некогда будет забивать глупостями голову.
— Ничего себе глупости! Пошла в небытие руководящая и направляющая, разлетелся Союз, а ни черта не изменилось! Как воровали — так и воруют, может и больше, как пили — так и пьют, как не нес никто ни какай ответственности за свои поступки — так и не несет…
Семьдесят с лишним лет учили и воспитывали, а ты дальше ломай себе голову! — я громыхнул ладонью по украшенным узором листкам начатой статьи, вроде бы они были виновные в моем плохом настроении.
— Кстати, как твоя статья? — дипломатически избегает острого разговора этот хитрый старый лис, что пережил в должности завотделом писем всех вождей, начиная с любимого Сталина. — Ты уже видел макет? Шестьсот строк в субботний номер.
— Он что, совсем спятил?! — возмущаюсь из прихоти редактора и понимаю: не минет сия горькая чаша, такой уже норов у нашего унтера — осколка прошлого. — У меня, кроме общих мест, ничего нет. Шестьсот строк!
— Возьми вот письмо. Может, зацепишься за что-то? — цедить сквозь зубы Василий Мефодиевич и кладет на край стола списанную мелким почерком страничку из ученической тетради.
Пока я читаю, с натугой разбирая некоторые слова, Василий Мефодиевич вынимает из рта мундштук, стряхивает в пепельницу огарок и, разогнувши скрепку, прочищает дырку. Эту процедуру он прорабатывает достаточно часто, особенно, когда думает над чистым листом бумаги, прежде чем написать фразу.
— Ну как? — вложил у рта мундштук, продул несколько раз, и, довольный, спрятал в карман. — Вот возьми себе такую за жену, мгновенно всякая хандра пропадет. Такая мгновенно приструнит и быстро отучит от того зелья! — Седые глаза старика блеснули хитринкой, и он тихонько засмеялся хриплым голосом.
— Неужели я так далеко зашел?
— Далеко недалеко, но стоишь на скользкой дорожке, — притухли глаза в старика. — Вспомни, нашего Ореста, до чего довела водка? А еще, кажется, совсем недавно его стихи печатали литературные журналы. Или нашего шефа возьми...
Резко задребезжал телефон и Кацимон снял трубку.
— Да, слушаю... Ага, здесь он... Пусть зайдет? Хорошо, — положил на рычаг трубку.—До шефа, дружище.
Редактор маленький худенький весом из доброго индюка человечек с лицом страдника — местные острословы злословлять, что он больше выпьет, чем весит — остро, будто суслик, сверкает глазами из-за громадного по сравнению с собственной фигуркой, стола, словно силясь рассмотреть, что же кроется во мне под внешней коркой. Я в этом коллективе недавно, поэтому интерес к моей персоне из его стороны закономерен. Этот продукт тоталитаризма, ставленник прежнего секретаря райкома, в старые добрые для него времена, перессорился со всеми работниками газеты и теперь, чтобы удержаться в кресле, старается возобновить более-менее нормальные отношения, пытается сделаться из неприступного шефа таким себе панибратом. И еще в глубине души он, по-видимому, побаивается не выживу ли я его с насиженного места. Ведь я единственный во всем коллективе имею журналистское образование, а молодым у нас...
— Садись! —повелев и небрежно кивнул на одинокого стула в конце длинного, как взлетная площадка у авианосца Т-похожего стола. — Как самочувствие?
— Паршивое, — вздохнул я, садясь на указанный стул. — Голова болит.
— Меньше пей, а больше закусывай, — улыбается.
— Если б она лишь от водки болела...
— Всегда так не будет, — сказал уверенно и перешел к делу. — Как твоя статья? С макетом уже ознакомился?
— Плохо. Нету фактажа. Лишь общие и никому не нужное размышление в духе самой передовой морали... А здесь вы еще расщедрились — шестьсот строк!
— А что такое шестьсот строк?! — аж дернуло им в кресле и в голосе прорезались дребезжащие металлические нотки. — Я в твои лета ежедневно писал вдвое больше, а ты уже целую неделю родишь! Но, друг мой, запомни: своих планов я не изменю и в субботу газета выйдет с твоей статьей. Я заставлю! Я научу вас работать! С полной отдачей! Распустились! — разошелся редактор. Дребезжащий голос завизжал циркулярной пилой и, достигнув наивысшей ноты, мгновенно урвался, как будто пила врезалась в сук. Бедняга, по-видимому, опомнился, что за окном уже не те дуют ветры или, может, подсознательно сработали тормоза самосохранения, потому что прибавил почти ласково: «Вот и договорились, правда?».
— Статья будет! — говорю твердо. Неожиданно пришло на мысль, что письмо, которое давал читать Кацимон, может стать тем стержнем, вокруг которого сгруппирую те непутевые рассуждения, что немым упреком лежат на моем столе. — Только мне нужно поехать в поселок Дружба и проверить одно письмо.
— А я разве тебя не пускаю? Бери командировку и езжай, — он подсунул к себе настольный календарь и черкнул что-то там. — А что за письмо?
— По теме будущей стати, о культуре поведения, этике, досуге: на танцплощадке две девушки затеяли драку...
— Интересно, уже и девушки дерутся? — в сощуренных глазах зажглись два блика. — Видишь, к чему привели демократы!
— Причем здесь демократы?
— Когда при власти были коммунисты, девушки не дрались! Наша мораль открывала перед молодежью перспективу, молодежь была нацелена, имела ясную голову, видела цель... — он несколько минут, оседлав бывалую лошадку, наслаждался красноречием, а я смотрел в его невзрачное личико и думал, что у него под теми рыжими лоскутами, которые торчат из-за ушей, мозга, как у воробья... — Что же, бери командировку и чтоб в среду статья была у меня на столе.
— Писать как? В духе партийности литературы или показать жизнь таким, какая она есть в действительности? — задираюсь поневоле и встаю из кресла.
— Пиши, как знаешь! — махнул рукой редактор. И то было уже что-то новое в его мировоззрении, но обрадовался я преждевременно, потому что он тут же прибавил. — Пусть посмотрят демократы на плоды своей деятельности... А теперь — иди!
— Ну что? — интересуется Кацимон. — Облизал?
— Обошлось... покипел да и остыл... Давайте мне то письмо — поеду на Дружбу.
— За фактажем?
— Искать невесту.
— А как же Стася?
— А что Стася? Это так — эпизод. Нет промежду нас, Василий Мефодиевич, того, что люди зовут любовью! Да, встречаемся изредка… А хочется чего-то такового высокого, чтобы вспыхнуть и гореть! Га, Василий Мефодиевич, вы уже на финише, скажите, есть она, ота любовь, или это только выдумки поэтов? Потому что в жизни, как подтверждает и письмо, чтобы завладеет парнем, нужно рвать косы друг дружке. Вот и есть та поэзия любви, тот огонь. Гей, пииты, кому верить?
— Фантазер ты, дружище, — Кацимон вынул из рта мундштук, подошел к столу, открыл ящик и подал конверт, — езжай, может действительно натолкнешься на пламя...
***
— Ты не врешь? — она долго изучает редакционное удостоверение, пробует ногтем фото, не наклеено сверху другое, а тогда, пожав плечами, возвращает. — Как будто настоящее.
Я прячу удостоверение и откровенно поглядываю на девушку. Она стоит, слегка покачивая станом, в дверях стеклянной веранды, набирает на светлые косы зелени виноградного листья и брызгает на меня синей иронии.
—Такой молоденький, а уже корреспондент.
Та бесцеремонность и грубоватость меня не удивляет. До сих пор в ушах звучит обеспокоено голос участкового милиционера, которого я ознакомил с содержанием письма.
— Если б парень такое натворил — посадили бы! А девушку как-то не то... И мать у нее порядочная женщина. Лучшая работница в ателье. Портрет на Доске почета...
— А отец?
— Умер, — вздохнул участковый, — умер: шел с магазину и упал среди улицы... Он из тех, что в первые дни побывал в чернобыльском аде... Эх, жизнь...
— Сколько тебе лет? — интересуется Владя — так звать мою собеседницу.
— Двадцать пять.
— Ты смотри! Никогда не дала бы тебе столько. Выглядишь, как пацан...
— Не пью, не курю, девушками не болею...
—Запишись в монахи. Я слышала, в Теребовле открывают мужской. монастырь.
— Уже открыли. Только мне у миру не плохо... Хотя ты знаешь, — вспомнил я утреннюю хандру, — в твоем предложении что-то есть, возможно, когда-то и воспользуюсь ею. Веди что за жизнь у меня? С девушками мне не везет, веришь, это, кажется впервые натолкнулся на что-то путевое: милую сердечную...
— Ошибаешься. Я плохая и агрессивная. — улыбнулась и улыбнулись ямки на щеках. — Меня из пеленок учили бороться, а когда враг не сдается его нужно уничтожить...
— Не наговаривай на себя. Ты — украинка, а история со времен сарматок не знает примеров агрессивности наших девушек.
— Разве я украинка? — прыгнули вверх две подковки. — Мы — советский народ! Особенный подвид людей, выращенных в лаборатории, что занимает одну шестую часть мира. Вывели нас, как не раз утверждала и твоя газета, для того, чтобы мы всю жизнь боролись, зажигали на борьбу других и умирали в бедности... А более-менее прилично живут лишь экспериментаторы... Так что борись, дружок!
— За что борешься ты?
— За будущего мужа!
— Всего-то?
— Представь себе.
— И как успехи?.
— Пока рикошет. Кстати, чего ты пришел?
— Зарегистрировать свою кандидатуру на твоего мужа.
— И как ты меня вычислил?
— Интуиция. А дорогу подсказало письмо
— Письмо?
— Да. В нем изображен твой поэтический образ. Как только я его прочитал, сердце так и тенькнуло: «Вот она, та единственная!».
— Подписанный?
— «Группа девушек».
— Дай взгляну.
Она какое-то мгновение вертит в руках конверта, потом долго присматривается к почерку, и аж тогда начинает, читать. Лицо то набирает удивленного выражения, то хмурится, то озаряет улыбкой.
— Шедевр, — возвращает письмо.
— Ну как в такую не влюбиться?
— Заметь: я терта. И в письме правда — набила таки морду.
— За что?
— А так, за карие очка.
— Отбила у тебя парня?
— Я тоже так тогда думала.
— Тогда? А теперь?
— Теперь я знаю, что тот бедняжка ничем передо мной не провинилась. Во всем виновная другая.
—Кто?
— Египетская царица.
— Царица?!
— Ага. Нефертити. Слышал о такой?
— Приходилось. Жена царя Аменхотепа, конец пятнадцатого — начало четырнадцатого столетия до нашей эре, — кичусь осведомленностью.
— Ты смотри! А еще говоришь, что с девушками ничего не имел.
— Я слушаю.
— То длинная история...
— Я терпелив...
— И что мне с тобой делать?— вздыхает Владя.— Ладно, заходи.
Она пропускает меня в широкую, пропитанную насквозь зеленоватым светом от виноградной лозы веранду, отодвигает от круглого, накрытого белой скатертью стола, мягкого стула.
— Садись. Будь, как дома, но не забывай, что в гостях..
— У будущей жены.
— Знаешь, моим первым желанием было прогнать тебя к трем чертям! Ото знай мое доброе сердце и запомни: я не всегда перец — иногда бываю, как мед.
— Именно о такой я мечтаю.
— Повторяешься.
— От повторения лучше усваивается! Сегодня идем вместе на танцы. Ты и я — весь вечер!
— Я уже свое отходила.
— Ты спала с ним? — вырвалось мимо моей воли.
— Тебя это волнует? — она выдержала паузу и пристально взглянула мне в глаза. — Представь себе, что нет. Я хоть и лабораторный продукт, но лягу только с тем, кто снимет из меня свадебное платье.
— Им буду я. Девушка ты волевая, порядочная, хозяйственная и готовить, по-видимому, вкусно умеешь... Что еще мужчине нужно? За красоту ничего говорить, только вот язычок — лезвие бритвы...
Она села напротив поклав на стол локти, подперла ладошками подбородка и направила на меня два хитрющих огонька.
— Ладно. Пошутили, а теперь давай о деле.
Я в нескольких словах обрисовал обстоятельства, которые сложились, передал разговор с редактором и его ультиматум. Пересказав кратко содержание статьи, которую собираюсь проиллюстрировать фактами, взятыми из реальной жизни...
— Выходит, прославишь на весь район? — улыбнулась горько. — Ну что же — люди, чтобы прославиться, сжигали храмы...
— Ну что ты, Владю. Я изменю место действия, фамилию...
— Ты уже с кем-то разговаривал?
— Да. С участковым милиционером.
— И что этот Нуньо?
— Жаловался, что ты не парень, а то посадил бы на несколько суток...
— Ты будешь записывать?
— На память не жалуюсь. Но, возможно, брошу несколько фраз у блокнот...
— Тогда слушай, — она вдруг что-то вспомнила. — Одну секунду!
Ветром мигнула куда-то в комнаты и через полминутки появилась в дверях, как в раме, на темном фоне сумерек сеней: соблазнительная, гибкая. ее красивые скульптурно выточенные ноги из-под короткого платья, на какое-то мгновение привлекли мой взор. Владя перехватила этот взгляд, опять брызнула синей иронии и села напротив, пряча ноги под стол. Тогда положила передо мной украшение. Точно такое же мне полчаса назад показывал участковый милиционер.
— Вот вам вещественные доказательство, — милиционер вытянул из ящика стола попорченное украшение, пренебрежительно скользнул взглядом, подбросил зачем-то на ладони, вроде бы пытаясь узнать толи его вес, толи стоимость. — Возможно, в городе, эти ... эти, — он замялся, ища нужного слова, и, кажется, в конечном итоге нашел, потому что лицо просветлело, — эти ошейники нынче в моде...
— Разики ожерелья, — поправил я его. — Ошейники надевают собакам.
Я взял из его рук сделанный под чеканку, позолоченный кусок железа и стал рассматривать прекрасное женское лицо, что задумчиво смотрело на меня сквозь толщу веков. Утонченный профиль, тяжелый узел кос...
— По-видимому, какая-то артистка, — пускает догадку участковый.
— Царица.
— Царица?!
— Египетская, — возвращаю ему медальон...
— Что это? — беру поданный Владею такой же медальон и про себя отмечаю, что девушка ничем не уступает перед этой холеной красавицей.
— Вот он и есть этот злополучный медальон, через который все и началось.
— Что началось?
— Началось и закончилось... Моя встреча и прощание с Нефертити...
— Я слушаю...
***
Уже стемнело, когда Владя подоила корову, сполоснулась под летним душем, и ступила на скрипящие деревянные ступени, что вели на второй этаж в ее комнатку.
— Владю, что с тобой? — удивилась мать з ее поведения. Доныне дочь никогда так долго не хозяйничала. Лишь начинало смеркаться, как ее ветром выдувало из дома. — Разве сегодня нет танцев? Или, может, опять поссорилась с Петром?
— Нет, мама. И танцы есть и с Петром все вроде бы в порядке... Просто не хочется мне никуда идти и все.
На такую речь мать лишь пожала плечами, вздохнула и согнулась над ведром чистить молодой картофель.
Владя переступила порог небольшой аккуратно убранной комнатки в мезонине дома, куда она перебирается каждый раз с наступлением тепла, подошла к окну и села возле него. Отсюда видно центр села: школу, церковь, дом культуры и гирлянду разноцветных фонарей вокруг танцевальной площадки. Там уже копошились мелкие фигурки и к уху долетело несколько аккордов музыки. Владя закрыла глаза. Именно в эту пору, когда музыканты заканчивают настраивать аппаратуру и вот-вот зазвучит мелодия первого танца, за углом дома, рассевшись кружком прямо на зеленой мураве, ребята, напитываясь «отвагой» глушат самогон, а в тени беседки девушки причащаются «белым крепким».
Все. Владя туда больше не пойдет Чего? Отныне там опять будет властвовать скука — студотряд сегодня утром покинул поселок. Поехал и Валерка. Тот самый, что клялся в любви и на которого она возлагала надежды. Ба, даже драку затеяла, борясь за него, за свою любовь...
— Владю, постой не убегай, — догнал ее по пути домой, когда выбежала из милицейского участка. — Подожди, объясни, что случилось?
— Иди ты! —кинула резко. Перед глазами стоял сорванный из шеи соперницы тот злосчастный медальон, а в сердце острым ножом, как насмешка, отозвался его голос: «Кого люблю, тому дарю!», — Бабодур!
— Не горячись, Владю. Я ничем не провинился перед тобой.
— Не провинился?.
Зазвучала и полетела, расходясь, словно круги по воде, над утихшим поселком мелодия вальса, ей в такт замигали, разливая по площадке разноцветные полосы, фонари и в центр начали стекаться, словно мусор поверх золотистого зерна в решете, мерцающие фигурки танцующих.
Лодка качается среди воды
Плещет о волну весло
В месячном свете белеют сады
Издали видно село.
Приятный голос солиста острыми когтями заскреб в груди и Владя горько вздохнула...
Как и большинство девушек ее возраста, волшебными лунными ночами, когда куда-то убегал сон, мечтала о том времени, когда, закончив школу, вырвется из этого пропитанного духом колхозных ферм поселка, встретит славного рыцаря, что, пораженный чарами ее красоты, предложит руку и сердце и повезет на белом коне к лучезарному дворцу счастья. Однако жизнь подсовывала ей прозаичного Петра, своего же таки поселкового парня. Хоть и не созданный в мечтах рыцарь, однако, как на парня, ничего ему не хватало: высокий, с русыми кудрями, синими глазами и красивым белым лицом. Но имел Петр один дефект: был очень ревнивым! Пригласит ее один и тот же парень на два танца кряду — уже супится. Стоит ей весело рассмеяться из какой-то остроты, как по стемневшему лицу, пролетает целая гамма негативных эмоций. Она старалась общаться с Петром в зависимости от его настроения. Что больше он супился, то более холодной становилась она и наоборот. Однако не переходила той границы, когда могла опостылеть насовсем. Появится или не появится рыцарь на белом коне, а Петр, хоть и приземленный, но вот — рядом. Неожиданно, за несколько дней до призову в армию— загадал жениться.
— Не смеши, Петю! — от парня попахивает самогоном и Владя вернет личико. — Мне сначала нужно закончить школу.
— Сколько там еще этой школы! Закончишь замужней...
— Нет, Петре, сначала отслужи! И будь спокойным — я буду ждать, возвращайся живым!
— Правда?! — в темноте, вспыхнули, как у кошки под лучом фонарика, глаза, он сжимает девушку в объятиях и целует где-то аж в висок.
— Правда, правда, — высвобождается из крепких рук. — Пусти, а то задавишь и некому будет ждать тебя.
...Нагло умер отец. Нес из магазина канистру керосина и упал замертво в нескольких метрах от собственного подворья. Опомнившись от неожиданного несчастья, Владя с обреченностью осознала, что это конец ее мечтам. Ей уже никогда не выбраться из этого заклятого поселка, и теперь лишь Петр мог стать надежного опорой.
— Ничего, доченьку, ничего... Как-нибудь проживем, — успокаивала мать, по-видимому не так ее, как саму себя. — В твои лета я еще не через такой ад прошла. Отец — дедушка твой — не вернулся с войны. Холод, голод, шастанье ночных, постоянный страх ни за что очутиться в суровой Сибири. Нынче времена спокойнее, как-нибудь проживем... Вернется Петр, исправим свадьбу, докончите дом да и будете жить потихоньку.. Ая! Сколько человеку нужно, чтобы крыша над головой и кусок хлеба на столе...
«Свинье также много не нужно, — злилась не зная на кого Владя, — была б сухая клетка и полное корыто!».
Между тем Петр, вернувшись из войска, неожиданно охладел. От такой метаморфозы она едва не свихнулась от возмущения.
— Знаешь, Владю, я передумал жениться... Я решил поступать, а женатому какая учеба? — и он действительно перестал появляться на танцах: засел за учебники и словно забыл о ее существовании…
Ген, за освещенными, как вагоны поезда, окон ферм кто-то раздул громадное горнило. Немножко погодя из него выкатилась большая красная луна и начала карабкаться на купол зерноочистительной башни колхозного тока. Туман, что клубился, тянулся пасмами над руслом мелеющей реки и стоял стожками в долинке, порозовел.
Очарованная красотой августовского вечера, Владя сидит неподвижно. Следит, как, выбеливаясь и уменьшаясь в размерах, луна, оторвавшись от купола башни, выплывает на громадное, всыпанное, словно лилиями, зорями небесный плес. В серебряном тканье ее лучей живым серебром заблестели купол церкви и крыша школы.
Такого ж месячного вечера, когда лето лишь входило в силу, разливая в садиках медовые ароматы яблок и нежный дух привядшей земляники, она не шла, а летела на танцплощадку. Еще бы! В поселок для сооружения химического склада на железнодорожной станции, что за километр, десантировался строительный отряд и расквартировался в школе. Двести человек. Люди добрые! Это же двести потенциальных женихов! В тот вечер она нарушила ритуал и наотрез отказалась от вина.
Когда высокий, чернявый юноша пересек освещенный круг и направился к ней, внутри все остыло.
— Разрешите? — стал перед ней красивый, жагучеокий. И все. Весь вечер вплоть до самого прощального уже не отходил от нее. Провел домой. Возле калитки наговорил ей множество комплиментов, распевал осанну ее красоте и надел на шею холодного медальона.
— Ты красива, как эта царевна! — влажно взблескивали в лунном сиянии темные глаза. — Поверь мне, Владю! Я не пацан, жизнь знаю, Афган прошел... Были у меня девушки, но такого чуда еще не встречал! Лишь глаза твои чего стоит! Когда-то за такие глаза сжигали на костре! Ты настоящее чудо! Ты непостижимое чудо! Носи и помни — я полюбил тебя сразу и навеки!
Ну какая девушка устоит под натиском таких, молвленных дрожащим от волнения голосом слов? Она не могла налюбоваться подарком. Какая разница, что дарят: обручальное кольцо или медальон? Дышала на него, вытирала мягкой фланелью, чувствовала себя невестой и не находила себе места, чтобы скорее дождаться вечера. Валерка — так звали парня, осенью заканчивает училище и, когда она поверит в его искренние намерения, обручатся.
После танцев, обнявшись, брели сонной улицей вверх к ее дому, и здесь, завороженные чарами летней ночи, долго сидели под ясным месяцем на ступеньках веранды и целовались до умопомрачения. В следующий раз Валерка осмелел и осторожно полез руками в пазуху, а еще через день и совсем обнаглел попробовал завлечь в садик на мягкую траву. Только не на такую натолкнулся! Она станет его только тогда, когда женятся! После этого Валерка стал более деликатным, а, проводя домой, уже не целовался с таким запалом. Что произошло? Разлюбил? Никогда в жизни! Такой цветок, такое чудо... Ни, ни, сохрани Господь, то не была проверка — он ни грамма не сомневается в ее целомудрии. Просто нашло — поддался минутному искушению, порыву первобытного инстинкта и поэтому дал волю рукам. Такого больше не повторится, пусть она не сомневается и верит! Ведь до того созданного в мечтах дня, их свадьбы, осталось не так уже и много времени... Танцует с другими? А как иначе, на то они и танцы! Неужели в ней живет такое отвратительное атавистическое чувство, как ревностность? Ведь это — пережитки, не достойные современного человека...
Но начала Владя заподазривать, что за этой сдержанностью велеречивых слов кроется охлаждение ибо наткнувшись на сопротивление, он начал искать более податливых. И стала она краешком глаза следить, когда он танцевал с другими. По выражению лица старалась угадать, что шепчет девушкам тот ловелас. И думала, что как он себе хочет, но такой ценой она не будет стараться удержать его возле себя. Где гарантия, что добившись своего, он не охладеет совсем? Вон Алка, с которой он сейчас танцует, та не станет противиться — к этому ей не привыкать. Но что это? Владя едва не лишилась чувств: на шее этой соблазнительницы красовался такой же медальон! Кровь прихлынула к голове, заходил перед глазами мир, а здесь еще подруга, подлила масла в огонь: «Владю, действий! Покажи этой распутницы, как женихов переманивать!».
План вызрел молниеносно. Подруга позвала разлучницу в беседку и, только девушка переступила порог, Владя коршуном налетела на нее. Сорвала из шеи медальон, брякнула им о пол и растоптала каблуком. На что Алка — ота шльондра из соседнего села, что пришвендялась сюда, дабы разбить ее счастье — стеганула сумочкой Владю по лицу. Владя ошалев от жгучей боли, уцепилась Алле в волосы. Заверещав, как кот, которому прищемили хвоста, сбила Владю из ног и они обе покатились по полу... Неизвестно чем бы все это окончилось, если бы на визг не вскочили в беседку дружинники и не разняли их...
Дальше, как в детективном кино: милицейский участок, протокол... Милиционер — этот подтоптан Нуньо — откровенно ощупывал похотливым глазом бедро с большим синяком, которое она прикрывала лоскутом разодранной по пояс юбки, и все допытывался, чего это она нарушает общественный порядок. Ей сделалось смешно: здесь, возможно, жизнь поломали, а ему — общественный порядок...
Возле калитки ее догнал Валерка и она, в каком-то истерическом экстазе выкричала, что все они одинаковы, что им только на уме как обманом соблазнить и выбросить, как выбрасывает малый ребенок надоевшую куклу. Так вот пусть он больше не трогает ее и оставит в покое.
— Но, Владю, я ничем перед тобой не провинился, — моргает темными глазами парень. — Здесь какое-то недоразумение. Расскажи, что случилось? Поверь — мои намерения искренние.
— Обманщик! — не слышала или не хотела слышать его слов. — Словоблуд, перебежчик! Убирайся с моих глаз — смотреть на тебя после этого не могу! — хрястнула перед озадаченным парнем калиткой, и, сдерживая горькие слезы, побежала в свою комнатке.
Несколько дней никуда не выходила из дома и избегала встречи,! Мол из засады, смотрела из темноты комнатки, как бродил за забором, выкуривая папиросу за папиросой, Валерка, аж пока не убеждался, что она не выйдет, плелся прочь...
Между тем, провалившись на экзаменах — и деньги не помогли!, вернулся Петр и, будто ничего не случилось, стал ластиться возле нее, как киска возле ног хозяйки, что процеживает молоко. А, заручившись поддержкой матери, которая начала носиться с ним, как с писаной сумкой, пошел в решительное наступление.
— Какой ты стала! Пышной, словно мальва в саду! — начал было мурлыкать. По-видимому, те несколько недель, отколе начал работать в городе, не минули зря, и враз неожиданно, как будто промежду ними давно все решено, прибавил уверенно:
— Красивую буду иметь жену!
— Еще кто знает...
— Куда ты денешься! — оскалил зубы. — Либо выйдешь за меня, либо будешь седеть девушкой. Кто нынче возьмет тебя с такими достатком? Так вот размысли хорошенько: я сейчас на такой работе, что у тебя будет все!
***
На луну набежала тучка, поблекла баня церкви, упал серый налет на серебро крыши школы, и над площадкой, что кишела танцующими, как тюлькой, только что выловленной из невода, загустели краски. Среди этой подвижной массы, во вспышках прожекторов, миниатюрной звездочкой сверкнет какое-то украшение или стекольце очков, и Владя опять навертывается к тому злополучному медальону и чудаку, что собирается что-то писать о ней.
«Следовало, наверное, таки пойти на танцы, встретиться с ним, преднамеренно повертеться перед глазами того нахала Петра, чтобы не задирал носа», — думает девушка и в памяти всплывает нынешний разговор.
— Милая Владю, поверь, я совсем с тобой искренен. Почему ты мне не веришь?
— Я уже никому не верю, тем более — тебе.
— Через что? Из-за того, что ты сельская девушка, а я корреспондент? — угадал ее мысли. — Только я такой же смертный, как и все. Ты себе, по-видимому, думаешь: там, в городе, столько паненок — грамотных, красивых, хрупких, холеных и благоухающих, а он заатаковав вешает лапшу на уши? Скажешь, что не так? А ты никогда не задумывалась, почему в городах больше разводов среди молодых, чем в селе?
— Ты что, уже испытываешь на слух тезисы для будущей статьи?
— Смеешься? А я, Владю, вырос в селе и хорошо знаю сельских девушек. Они верные любящие жены, и, как правило, прекрасные хозяйки! Сельской девушке, в отличие от городской, с малых лет приходится работать на огороде, варить, стирать, забавлять меньших сестренок или братиков. Такая девушка, выйдя замуж, умеет дать всему раду. Она верна мужу, семье, прочность которой для нее нерушимая и данная навечно Богом, и поэтому сразу всеми способами прекращает какую-нибудь легкомысленность. Поэтому и твой поступок, которого, кстати, я не осуждаю, был логическим. Ты была в своем желании искренней и боролась за свое будущее счастье...
— Ой, заговорилась я с тобой — неожиданно спохватилась, — А корова стоит не доенная. Прекрасная тебе хозяйка.
— Ты действительно придешь вечером на танцы? — спросила у калитке.
— О чем речь. У меня командировка на три дня. Нужно набраться впечатлений, побеседовать со многими... Так, что приходи — я буду ждать...
— Иди уже, пиши. Кстати, прочитать не забудь дать...
— Нету речи.
Он сделал несколько шагов, как она, как будто что-то вспомнила, окликнула его:
— Подожди минутку!— он свел на нее удивленные глаза.
— Во всей этой истории трагикомическим выглядит то, что те медальоны стоимостью четыре рубля семьдесят две копейки, свободно продавались в городке, откуда приехали студенты! И Алле, Нефертити подарил совсем не Валерка... Вот такая моя встреча и прощание с Нефертити.
— И моя.
— Что твоя?
— Встреча с Нефертити. С тобой, моя Нефертити!
— А прощание?
— Прощания не будет! — сказал с прижимом...
Тучка сползла с луны и разлохмаченной копенкой поплыла по синему плесу небес, птицей пролетела над селом ее тень и опять заблестела баня церкви, засияла крыша школы, а снизу, откуда-то из садику, из огородов запахло бархатцами, подсолнухами и привядшими календулами.
Послышались чьи-то неторопливые шаги.
«Наверное, Петр» — прокатилась неприятная мысль, и она посмотрела вниз. Нет, то был не Петр.
— Добрый вечер, Владю! — задрал вверх улыбающееся лицо.
— Чего приплелся? — радуется девушка, напустивши на себя притворной сердитости.
— За тобой. Договоренность по-над усе. Пошли!
— Смотри, какой быстрый!
— А обещание?
—Знаешь что, — смеется. — Спой что-нибудь! Это так романтически: я томлюсь в башне, а под ней умирает от пылкой любви рыцарь!
— Ты с кем там гуторишь? —доноситься из кухни голос матери. — 3 Петром?
— Ага! — Владя соскакивает из подоконника, быстро снимает халат и одевает платье.
— Тогда выйди к нему, или я его сюда призову...
— Не нужно, мама. Я уже бегу...
— Так бы давно, — хвалит парень. — Что то значит, когда и мать и дочка живут общими помыслами.
— Знала бы она, к кому я вышла, — подходит к парню девушка и касается его прохладной руки, — то поперла бы тебя отсюда кочергою — Ну, чего пришел?
— Боже, Владю, ты хоть мгновение можешь быть серьезной?
— Могу...
***
— Как дела, моралист, материал готов? — перебрасывает с из одного кутка рта в другой своего мундштука Кацимон, лишь я переступил порог, и серые глаза занимаются хитринкой.
— Только что сдал. Шефу понравилось, — жму старику руку и сажусь к столику. — Особенно название: «Встреча и прощание с Нефертити».
— Ого, куда залез! — удивляется старый с немного экстравагантного названия. — А как командировка, много выпил?
— Вы не поверите — ни грамма!
— Не угощали?
— Нет, почему же... Только я не мог позволить себе этого.
— Что-то случилось?
— Представьте, что случилось! Я — женюсь!
— С кем?
— Вот с ней же, с Нефертити этой... Правда, ее звать Владислава.
— С этой забиякой из письма? — не верит Василий Мефодиевич. — Ты что серьезно?..
—Любовь с первого взгляда! Вы верите в любовь с первого взгляда? — начинаю патетически, ведь мне хочется об этом говорить, о ней, о неожиданной своей любви. — Я тоже не верил! Только в этот раз Амур прострелил мое сердце, и я упал скошенный на лоно своего неверия...
— А она уже знает о твоих намерениях?
— Знает. Но пока не верит ни единому моему слову... В воскресенье еду свататься...
***
Под вечер я сошел с поезда, и, с предчувствием, какой-то непонятной тревоги, поплелся к селу. Когда вкарабкался под гору узенькой улицей к Владиному подворью, то увидел во всем доме ярко освещенные окна. Из большой горницы доносился гомон, а на заборе, держась за ветвь вишни, стоял какой-то парнишка и заглядывал во внутрь.
— Что там такое? — спрашиваю надтреснутым голосом, сдерживая волнение. — Какое-то несчастье?
— Да нет, дядя — шмыгнул носом парнишка и спрыгнул из забора. — Там это, как его... когда о свадьбе торгуются...
— Обручения?
— Ага! — засиял лицом парень.— Петр, что на базе работает, женится с Владею, а та сидит бледная, мол из креста снятая. Глупая девушка! — резюмирует малый собеседник. — полсела завидует, что такой богатырь плывет ей в руки... Вон стол ломится от всяких лакомств, — совсем по-взрослому сказал парнишка и посмотрел на меня ясными глазами. — Выходит, дяде, что не для всех дефициты? А вы кто таковой, не родственник ли какой?
— Нет, парень, я прохожий...
— А-а, — протянул малый, еще раз шмыгнул носом и опять полез на забор.
Я заворачиваю оглобли и топаю назад на станцию. Но, выйдя за село, вдруг останавливаюсь.
«Стой! Обручение — еще не свадьба!» — и едва, не бегом возвращаюсь в поселок... |