|
В УТРЕННЕЙ тишине, словно в пустом склепе, забухали быстрые шаги, и ржаво проскрежетал массивный замок. Тяжелые обитые жестью двери медленно приоткрылись, и в сером прямоугольнике, на фоне противоположной стены, выросла фигура круглолицего, с двумя пятаками румянца на пухлых щеках, сержанта милиции.
Волохач сержанта знал, как знал многих в этом небольшом районном городке. Ему как корреспонденту приходилось встречаться со многими людьми, знакомиться с условиями их труда, быта, отдыха, и рассказывать об этом на страницах районной газеты.
Сержант был одним из тех молодых посланцев рабочего класса города, которые пришли на службу в милицию, и он, Панас Волохач, будучи на собрании-проводах, написал об этом репортаж.
— Волохач! — звонким голосом позвал сержант куда-то в полумрак подвального помещения. — Забирай свои манатки и выходи.
В глубине камеры кто-то завозился, и с нар под ноги милиционеру скатилась темная фигура. В рассветной мути, что цедилась сквозь узенькое зарешеченное окошко, появилось помятое, заросшее лицо, высокий лоб с колтунами давно немытых волос. Серый костюм, серая жилетка и демисезонное, потертое на локтях до нитей, пальто с засаленными отворотами дополняли этот портрет.
— И больше не попадай сюда, — будто доброму знакомому посоветовал сержант. Его большие глаза брызнули приязнью, и на аккуратно выбритом лице еще ярче засветились два пятака румянца.
— Постараюсь, — простуженным голосом прохрипел Панас. — Благодарю за пристанище, голуби сизые!
— Иди уже, иди!…
Волохач в последний раз сосчитал тех семнадцать отшлифованных многими ногами каменных ступеней, которыми на протяжении двух недель выходил на работу и со страхом возвращался обратно на твердые деревянные нары. По ночам его преследовали ужасные виденья — просыпался мокрый от липкого пота и, осознав, где находится, лежал нерушимо. Всматривался широко открытыми глазами в лоскуток синего неба под самым потолком, перелистывал страницы жизни, силясь понять, когда же он сделал тот первый неверный шаг. Шаг, после которого споткнулся раз, второй, пока не упал и не закатился в эту дыру с твердыми нарами и казенной пищей.
«Что-то сверхчеловеческое должно руководить человеком, распоряжаясь его судьбой», — думал под дружеский храп своих коллег, которые, в отличие от него, спали спокойным сном праведников. А он боялся сна. Лишь усталость склеивала веки, как откуда-то из тумана всплывал не совсем четкий кусок того зимнего вечера, что более-менее держался в памяти.
...Натали дома не было — пошла в больницу на ночное дежурство. Он методически, шаг за шагом, обшаривал все закутки и не находил ничего, что можно бы было выменять у шепелявой Дарки на самогон. Со страхом обреченного чувствовал — если он сейчас немедленно ничего не найдет, то скончается на месте. В такие минуты за глоток первачка отдал бы все: глаз, жену, сына...
Почувствовал на себе чей-то взгляд: сквозь приоткрытые двери из соседней комнаты осторожно, будто загнанная зверушка, закутавшись до подбородка одеялом, за ним следил перепуганными глазами шестилетний сын.
— Чего вытаращился?! — гаркнул на него Волохач, сделав шаг к дверям, чтобы притворить их, и вдруг увидел новенькие сыновьи сапожки, что, словно два котика, уселись возле ножки стула. — Го, и ты уже что-то понимаешь? И тебе уже не нравится?
И когда Петрик с испуга спрятался с головой под одеяло, отец схватил сапожки и пулей вылетел из комнаты. Мороз крепко запечатал рот и схватил за уши. Волохач откатал шапку-ушанку, поправил за пазухой добычу и напрямик, через скверик, поспешил к шепелявой Дарке. Она жила на краю города, и Панас, торопясь, уже заранее представлял те сладкие минуты, когда перед ним на столе появится, наконец, бутылка такой желанной жидкости. Но неожиданно на пути к взлелеянному в мечтах мгновению случилось непредвиденное: растрепанный, лишь в пальтишке нараспашку и в чулочках на босу ногу, его догнал сын.
— Папа, отдай! — клещом вцепился малый в руку отца, надеясь отобрать лишь сегодня купленные матерью новехонькие сапожки. Однако ничто уже не могло остановить Волохача.
— Иди прочь! — дернулся он, и, когда Петрик клубком полетел в сугроб, бросился бежать.
Больно ударившись о какую-то груду, парнишка залился горькими слезами. А между тем мороз несытым зверем набросился на Петрика и стал грызть одетые только в чулочки ноги...
Дальше в памяти провал. Вспоминается лишь гастроном, бутылка «чернила» и ребята с красными повязками на рукавах, в которых Панас наотмашь, как будто гранату, бросил сворованной бутылкой.
Опомнился на дне глубокого колодца, над которым вверху синел лоскуток неба с яркими звездами.
...Панас Волохач вышел за ворота, вдохнул полной грудью настоянного на запахах пихты густого воздуха, скользнул взглядом по зеленому бору, что горел ярко-зеленой свежестью на белом фоне снега, и в душе шелохнулась уверенность: да, он найдет в себе силы вернуться к нормальной человеческой жизни. Устроится на работу - слава богу, рабочие руки нужны везде. А он не белоручка, как некоторые его завистники, что довели до такой жизни.
С чего это началось? С той приголубленной рюмки в день первой зарплаты? А возможно, во время командировок, когда «добрые дяди» приглашали отобедать с дороги? Так когда?..
...Его пригласили на работу в редакцию после того, как, отслужив в морфлоте, стал работать в колхозной строительной бригаде, активно пописывая в газету. День, когда он впервые переступил порог редакции не как слушатель рабселькоров, а как полноправный работник, сел к столу, что на длинных десять лет стал его рабочим местом, Волохач помнит весь до мельчайших подробностей, как помнит и день первой творческой зарплаты. Кажется, сейчас видит перед собой льстивые глаза редакционной машинистки:
— Панасе, — поманила в угол пухленьким пальчиком. — Сегодня исполняется месяц, как ты влился в наш дружеский коллектив. Как ты успел увидеть, у коллектива от тебя нет никаких тайн. Мы тебе полностью доверяем.
— Да, — лишь смог выронить, держа в руках только что полученная плату, ничего не понимая.
— Сегодня такой знаменательный в твоей жизни день... — она смотрела на него, как на пришельца из другого мира, и, наконец, не выдержала. — Словом, вон под столом моя хозяйственная сумка и...
Пили за его здоровье, желали успехов на нелегком пути районного журналиста, отличной учебы в университете и творческих заделов.
В самый разгар застолья зашла жена редактора: полнолицая и красивая женщина. Узнав, в честь чего устроен пир, присоединилась к компании и также желала уйму всех земных благ. Потом ей сделалось плохо. Пока редактор вызывал медицинскую помощь, Панас стоял, как вкопанный, и мигал глазами.
— Не переживай, дурненький, — дыхнула на него захмелевшая машинистка Иванка, — ее еще молотом не прибьешь! То добрая шельма, вспомнишь когда-нибудь мои слова...
Спустя некоторое время она действительно подкинула редактору двоих почти взрослых детей и уехала куда-то с хахалем.
«Все они одного поля ягоды! — всплыла черная мысль. — Вон Наталия моя — хоть и искренняя и добрая душа, а ведь ни разу не наведалась...». А как она его любила! Как радовалась его успехам, какой безгранично счастливой была, когда он закончил университет, впервые напечатался в толстом журнале. Волшебным цветком светилось личико, и соловьиным пением журчал голосок. И только в дни, когда приходилось идти куда-то в гости или принимать их у себя, тень печали застилала ей глаза. Тогда она страдала, страдала от его, Панасовой, «неполноценности»: он не пил, не курил и откровенно скучал в сторонке от общества, которое веселилось, ржало над замусоленными анекдотами, сидел понуренный и с горечью думал, сколько непрочитанного, нового, до сих пор непознанного, обходит его вот в такие часы...
И как счастливо заблестели ее карие глаза, когда впервые, по настойчивому требованию выпившей компании в наказание за опоздание, выпил «штрафную»! Таким она его еще не знала — Панас непрестанно сыпал остротами — все смеялись и с нетерпением заглядывали в рот, ожидая свежего каламбура...
Когда стал приходить домой под хмельком, Наталия не очень тревожилась: оба работали, и на семейном бюджете это не отражалось. Да и пил он по большей части на дурняка — крепко сидит у всех руководителей привычка: какое-нибудь начальство, а тем более корреспондента, приглашать на обед. Впоследствии эти обеды стали, основным содержанием поездок по району...
Было воскресенье — одна из тех, когда он уже не торопился к своим книжкам, а поворачивал все помыслы на то, как и на что опохмеляться? Открыл глаза. До уха долетел из соседней комнаты знакомый голос. Стал прислушиваться. Говорила Зинка — резвая быстроглазая бабенка, давняя Натальина подруга, что работала корректором. Именно она — Зинка, пригласила его в свое село на концерт, где он и увидел впервые Наталию, что работала в городе медсестрой.
Он зачастил в ее село Плебановку. И, замещая фотокора, дал несколько снимков из этого села. На это сразу прореагировал редакционный поэт Василий Грыньков. В своем «дружеском послании» спрашивал, почему это: «...вся Плебановка на пленке, а где Хмелевка, Семыковцы? — то есть, отдаленные от райцентра сёла.
— Наталю, тебе следует серьезно с ним поговорить. В редакции уже давно поговаривают, что Панас — дальше Зинка перешла на шепот, и Волохач напряг слух, — и не кажется тебе...
— Мне ничего не кажется! — раздраженно перебила Наталия, и, на что он совсем не надеялся, прибавила грубо. — А ты, чем вот разносить сплетни и глупости вякать, лучше за своим смотри...
Обидевшись, Зина пошла, а Панас от удовольствия потер руки. Люди добрые! Это же наибольшее богатство, когда тебя понимает собственная жена...
...Солнце уже зацепилось за руины старинной крепости, что торчала на краешке поросшего сосновым молодняком холма, брызнуло золота в окна редакции и Панасу, как будто кто клещами сжал сердце. Почудился знакомый запах печатной краски, нежный дух бумаги, представил еще влажный оттиск газетной страницы, над которой горбатился в дни дежурств.
Редакция размещалась в краеугольном трехэтажном особняке, что выходил окнами на две улицы в самом центре города. Сюда каждое утро, перепрыгивая через ступеньку, он вбегал на третий этаж и садился к старенькому письменному столу. Разбирал прессу, отмечал, что непременно следует прочитать, затем вытягивал из ящика написанный накануне материал, делал исправления и давал Иванке печатать.
Привыкнув к водке, стал сбиваться на штамп: теперь героиня его писаний, независимо от места работы, еще с детства мечтала именно об этой профессии. И только окончив школу, шла работать, мгновенно достигла значительных успехов, и теперь в селе ее каждый знает и уважает. Рассказ пересыпал диалогами, развесистыми описаниями природы с неотъемлемой деталью пейзажа — рекой Стрепой. Перестал прислушиваться к советам коллег, которые с болью стали замечать, как под воздействием алкоголя деградирует прекрасный работник, усматривая в доброжелательности зависть.
«Бездари чертовы! — ругался мысленно, — Вам лишь о тоннах гноя и весомых урожаях сахаристых писать!..». До смерти обиделся на того же Васю Грынькова, который в очередном «послании» точно раскрыл содержание теперешних писаний:
Наш Панас писать начал.
Край рябиной запылал,
И девчата быстрокрылые
Грязные ноги в Стрепи мыли...
Редактор все чаще чертил его писанину. Когда допустил грубую ошибку впервые — простили, когда напутал во второй раз — перестали посылать в командировку. Лишившись дармовых обедов с магарычом, стал их искать в городе. И находил. Узнавал по телефону о «точках» общественного питания, которые выполняли план и, где-то за полчаса к закрытию столовых или кафе на обеденный перерыв, брал, для большего веса, с собой фотокорреспондента и спешил туда. Пока фотокор снимал буфетчицу, еще кого-то с кухни, Панас хвастался рассказами на полстраницы об их передовом опыте. Конечно, после такой преамбулы, приглашали отобедать с такими жаждущими сто граммами.
Из газеты пришлось уйти после того, как была напечатана зарисовка о трактористе, который, пахал ниву, перевыполняя нормы, а в действительности - уже несколько дней был покойником.
— Так будет даже лучше, — сказал жене. — Теперь я возьмусь за ум.
За ум держался недолго: водка, как топь, все больше засасывала, он каждое утро просыпался с одним-единственным желанием: опохмелиться...
...За окнами автобуса проплывали освещенные солнцем дома. С крыш свисали длинные сосульки, с них срывались серебряные капли — после двухнедельных морозов начиналась оттепель. Автобус напряженно гудел мотором, царапаясь на новый массив, и Панасу, что сидел у окна, открывалась панорама старинного города. Она раскинулась с обеих сторон реки Серет, которая в седую давность была, по-видимому, громадной, и те поросшие лесом наклонные холмы служили ей берегами. С веками река помелела, и теперь прежним руслом теснился город. Давний пращур, селящийся на ее берегах, и мысли не имел, что это развесистое пространство станет когда-то тесноватым, и город вынужден будет взбираться домами на пологие склоны и, обходя руины крепости, вырываться на безграничное пространство полей.
«Безумное течение времени, со скоростью света мчит жизнь, лишь он, споткнувшись, стал искать смысла на дне бутылки» — подумал Панас и кто-то невидимый крутанул в сердце острым шилом — жгучая боль пронизала все плечо.
«А это расплата!» — стал растирать жгучую боль. После двухнедельного принудительного отлучения от алкоголя в нем просыпался журналист.
Дома никого не было: в комнатах властвовал беспорядок — настежь отворенные двери пустого шкафа, перевернутый посреди комнаты стул. В нос ударил застоялый воздух, как будто из могильного склепа потянуло. В предчувствии беды Панас несмело ступил вперед.
«Таки ушла, покинула», — вспомнил неоднократные угрозы Наталии. Еще раз окинул глазом беспорядок, и взгляд зацепился за маленький листик бумаги, что белела на столе. — Ага, вот и записка. Как в кино...». Он взял бумажку. Ею оказался бланк почтового перевода:
«Редакция областной газеты переводит гонорар... 12 руб. 97 коп.» — пробежал глазами черные строки штампа.
«Вот видишь, еще не все пропало, еще печатают! — утешился, вышел в коридор и постучал к соседке.
— А-а, это ты, пъянюго! Уже прилез, душогубе! За сыном спрашиваешь? — и старая, свирепо мигнув глазами, хрястнула перед ним дверями,
«Да, друже, — мерил шагами комнату. Старой не очень удивлялся. Она никак не могла смириться с тем, что культурный когда-то мужчина докатился до такой жизни. — Только куда делись Наталия и Петрик?».
В памяти всплыло утро, когда жена, сдерживая душевную боль, выдохнула сквозь слезы: «Не шуми, Петрик больной!».
Ринулся к телефону. Из больницы сообщили, что сыну лучше, его можно навестить.
...Подали халат, и он ступил в длинный, словно тоннель, облицованный белой плиткой коридор. Под стенами, в боковых нишах сидели с забинтованными руками, ходили на костылях изуродованные люди.
«Сколько их здесь! — ища палату номер пять, удивлялся Панас. — Я тоже инвалид и, по-видимому, намного хуже чем те, что в результате неосторожности, несчастного случая, несут свой крест. А через кого страдаю я?»
— Человек живет для того, чтобы сыто поесть, вкусно выпить, вволю поспать, — всплыла в памяти прежняя редакционная машинистка, что учила, как вести себя в коллективе.
— Смешно, конечно, сетовать на кого-то. Каждый в своем несчастье виноват сам.
Наконец, увидел двери нужной палаты и со страхом переступил порог. Прервался на полуслове рассказ, который вел невысокий седой со следами военной выправки мужчина, и на Панаса уставилось несколько пар встревоженных глаз. По телу прокатилась волна неясной тревоги, что гнездилась в душе с самого утра. Взглянул на исхудалое, аж желтое личико Петрика, и спазма сжала горло.
— Сынку, сыночку мой!— вырвалось из-под самого сердца, и он тяжело опустился на стул. — Что с тобой, что болит, дитятко?
Мальчик лежал неподвижно, лишь по исхудавшему личику потекли крупные, как первые дождевые капли, слезы.
— Не плач, сынку, не плач, дитё!.. Прости меня... — тяжело вздохнул, и в сердце снова кто-то воткнул острое шило. — Я больше никогда не возьму водки в рот... Вот...
Панас дрожащими руками развернул упаковку, положил на тумбочку маленькие черные сапожки и чей-то сдавленный стон раздался по палате.
— Не нужны они мне, — болезненный спазм искривил желтое личико. — Уже н-не нужны...
— Как не нужны?
—У ме-н-ня н-нету н-ножек, — схлипнул ребенок.— От-ме-ме-рзли-и...
Панас порывисто отбросил ослепительно белую простыню и вместо ступней увидел две в пропитанных кровью бинтах маленькие культи, словно обожженные морозом цветы. Мертвую тишину нарушил чей-то вскрик, и тяжелое дикое рыдание вырвалось из груди Волохача. Он порывисто вскочил на ноги, подняв верх руки, и мгновение обмяк, упал на стену и медленно, да тяжело, словно мешок с зерном, свалился на пол.
— Дорогой ценой платишь ты, дружище, за свое прозрение, — ища пульс, наклонился над ним седой с военной выправкой мужчина.
— Позовите врача, — обратился он к санитарке, что заглянула на шум.
— Ничего страшного, — глядя на Петрика, сказал спокойно, хотя хорошо видел, что его отцу очень и очень плохо... |