|
«Как с белых яблонь дым…»
Генеральный директор Павел Иванович поднял голову от колонок цифр, по привычке разгладил кончиками пальцев густые брови и удовлетворено откинулся на спинку кресла. Теперь можно спокойно лететь в столицу. Интересно, чего его опять вызывают?
Загляделся в окно: среди зелени деревьев зеркалами окон сверкали дома небольшого города, которого нет, и еще долго не будет, ни на одной географической карте. Что поделаешь? Пока есть в мире силы, которые бряцают оружием, такие города будут необходимы.
— Павел Иванович, — вывел его из размышлений голос секретарши.
Щелкнул выключателем на пульте селекторной связи.
— Слушаю.
— Ваш самолет — в двенадцать десять. Машина будет через пятнадцать минут, документы готовы.
— Хорошо, Алена Дмитриевна, принесите. Вошла уже немолодая, с прядками седины в густых волосах женщина, что кроткими манерами, добротой и еще чем-то приятным напоминала ему заботливую мать. Может, именно из-за этого он вот уже семь лет, поднимаясь по, службе, и не расстается с ней.
— Здесь билет, командировка, деньги, - положила на стол коричневую папку. — Остальное, необходимое для поездки, в машине.
— Благодарю, Алена Дмитриевна, - радушно кивнул женщине.— Вы заботитесь обо мне, как о маленьком.
Красивых уст коснулась едва заметная улыбка — ей нравился этот способный юноша, что весь с головой окунулся в дела, стал мудрым и справедливым руководителем. Она уже вернулась, чтобы пойти, и вдруг нерешительно остановилась:
— Я не хотела тревожить, но к вам просится какой-то мужчина.
— Что он хочет?
— Не говорит. Это один из тех, кто сегодня освободился...— она запнулась и кивнула головой в сторону расположенного близ территории завода лагеря, куда попадают не по своей воле.
— Ладно, пусть войдет.
Порог кабинета несмело переступил сутулый и седой, будто облитый молоком, мужчина.
— Садитесь, — указал на кресло Павел Иванович. Но незнакомец не тронулся с места, мял в напряженных с выпуклыми жилами руках шапку и продолжал немигая смотреть на директора, будто изучал его.
— Моя фамилия — Романюк Иван Павлович, — ущерблено прогудел его бас.
Павел Иванович вздрогнул, а память понесла в прошлое, в тот далекий день, когда так нагло скончалось его детство.
...В то утро он проснулся еще до звонка будильника: солнце двумя снопами света заливало комнату. А за окном стелился под гору розово-белой пеленой яблоневый сад.
Он быстренько опустил на пол ножки и шмыгнул в смежную комнату к отцу. Но его кровать, как и уже несколько дней кряду, была застелена. Огорченный, пошел на кухню умываться.
— Ты уже встал? — удивилась мать и тыльной стороной ладони отбросила с глаз прядь волос. Она стояла возле кухонного стола и мыла посуд. Ты у меня учтивый мальчик, правда?
— Мам, а когда вернется папа?
— Скоро, сынок, скоро, — она почему-то избегает смотреть в глаза.— Умывайся быстрее, да и будем завтракать.
— А где он так долго? — опять осмелился спросить за столом.
— Ты же знаешь — в командировке! — выдохнула раздраженно и тяжело вздохнула. — И сколько тебя учить — когда едят, то не разговаривают.
Он не сердится на мать, хотя начинает догадываться, что здесь что-то не так. С тех пор, как отец поехал в какую-то странную командировку, с тех пор каждый вечер приходит бабушка, они закрываются с мамой в комнате и о чем-то долго шепчутся. К нему долетают лишь непонятные слова: алименты, суд, развод... Да и Петрик из старшей группы насмехается, говорит, что отец его ни в какой не командировке, а нашел себе другую маму.
«Но разве можно найти другую маму?» — тяжело вздыхает Петрик и молча ест.
В детсаде, когда дети готовились ко сну, к нему подбежал Петрик, шепнул, что его на улице ожидает отец.
— Уже приехал, — обрадовался мальчик и выбежал на поросшее спорышом подворье.
Действительно, возле калитки стоял отец с какой-то розовощекой тетей.
— Папочка! — ринулся к нему Петрик и повис на шее. — Ты уже приехал?.. Купил мне медвежонка?.. Ты больше никуда не поедешь?
Отец опустил его на землю, молчал и только усердно лупал в круглые, как будто луковицы, глаза женщины. Она натяжно улыбнулась и протянула конфету.
— На, возьми.
— Бери, бери, — подбадривал отец.
Конфета была мягкой и горячей.
— Это тетя Клава, — сказал отец и потер кончик носа. — Ты хочешь того… белого медвежонка? Пошли с нами к тете Клаве — там есть много-много мишек черных, белых… А еще у тети Клавы есть машина. Хочешь покатать на настоящей машине.
— Хочу, — недоверчиво покосился на полнотелую «тетю Клаву», что столбом торчала в калитке.
— Вот и хорошо.
— Только сначала позовем маму и пойдем вместе…
Отец нахмурился, тетя Клава отвернулась, а он понял все: Петрик говорил правду!
В маленькой груди закипела обида, задрожали на ресницах слезы, готовые брызнуть мелкими наместниками. Тыкнул отцу в руку конфету, резко обернулся и побежал, сдерживая слезы...
Вечером опять пришла бабушка.
— Зачем вы ходили к нему?— тихо, чтобы не услышал в своей комнатке сын, стала упрекать мать.
— Хотела, как лучше, надеялась — одумается еще! Знаешь, что он мне на то сказал: нет, говорит, любви прошла, как с белых яблонь дым! Аспид, еще Есенина цитирует... Господи, а ты, почему не спишь? — заглянула бабушка к нему в комнатку.— Спи, внучек, спи, сиротинушка моя обездоленная.
— Мам, оставьте, он — не сирота, у него мать есть.
— А что же ты будешь делать, бедняжка, с двумя детьми? — недвусмысленно взглянула на уже располневшую фигуру дочки.— А может, и в самом деле, отдай им Павла?
— Этого никогда не будет!
— Как же ты будешь жить, одна с двумя детьми-то?
— Как-то оно будет, не на безлюдном же острове живем.
— А может, следует пойти тебе, доченька и пожаловаться куда следует? — напирала старая.
— Никуда, мама, я не пойду. Сердцу не прикажешь, вы же сами слышали — ничего уже не осталось, всплыло, как с белых яблонь дым...
Под их глухое бормотание Павлик окунался в сон и видел, как в саду яблони и груши обвивал белый-белый дым.
Через много лет, познакомившись с творчеством известного поэта, он понял настоящий смысл этой строки, что так крепко засела в память той далекой весны...
— Не узнаешь меня, сынок? — донеслось до его сознания ущербное гуденье. — Я — отец твой...
Упоминание о том далеком дне острой щемящей болью ранило сердце, и в груди медленно стала подниматься глухая ярость.
Тогда, когда он был рад куску черного хлеба и как наибольшим сокровищем радовался новыми штанами, пошитыми из «чертовой кожи», этот здоровый человечище разбрасывался деньгами, был «своим парнем» для целого городка, только ни разу не переступил порог дома, где в лишениях росли его кровные дети...
Уже когда Павел грыз гранит науки, по вечерам и в выходные разгружал вагоны, зарабатывая на проживание, получил от младшего брата письмо, в котором тот не без иронии сообщал о том, что их папочка получил, наконец, должное и пошел на длинные двенадцать лет туда, где Макар телят не пас.
И вот сегодня, через тридцать пять лет после той далекой весны, их дороги опять перекрестились.
— Нет, уважаемый, — Павел Иванович силою воли утолил раздражение, — вы ошибаетесь: у меня нет отца. Когда мне от роду не было и пяти лет, мой отец исчез, растаял, как с белых, яблонь дым.
Старик вздрогнул, горькая гримаса искривила его лицо.
— Ты не карай меня так сурово, сынок, он по давней привычке потер кончик носа.— Я свои проступки буду искупать всю жизнь.
Павел Иванович повнимательнее взглянул на морщинистое лицо, грубые, с выпуклыми жилами натруженные руки, на когда-то синие, а теперь с красными прожилками выцветшие глаза, и в глубине души проклюнулась жалость. Как бы то ни было, но этот человек дал ему жизнь, хоть и потерял право называться отцом.
— Что я могу для вас сделать?
— Я хотел бы остаться здесь работать. Там, — старик махнул рукой куда-то на бесконечность леса, и голос его вздрогнул, — я теперь никому ненужный...
— Павел Иванович, — в дверях появилась Елена Дмитриевна. — Машина уже ожидает у подъезда.
— Иду. Кстати, распорядитесь от моего имени, — он запнулся,— чтобы этому мужчине выделили место в общежитии и оформили на работу... |